Огненная дева - Страница 37


К оглавлению

37

– Да, как она сюда попала? – повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. – По неловкости наших людей, Рауль, ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.

– О, я это строго расследую. Эти грубые руки не останутся без наказания, – сказал Майнау и молча положил картину на стол. – А это что? – спросил он, взявши в руки пакет с сухими растениями; сверху лежала тонкая, мелко исписанная тетрадка. – И это было в злополучном ящике?

– Да, – твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. – Это – высушенные дикие растения, как ты видишь, некоторые роды из семейства орхидей, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа… Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему в составлении… Неужели и этим невинным занятием я нарушила этикет и оскорбила воззрения дома баронов Майнау? Я жалею об этом втором промахе. – Она протянула мужу, пробежавшему глазами тетрадку, антично-прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. – Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна и что я никогда ни одним словом не упоминала тебе о моих ничтожных ботанических познаниях… Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая и должна молчать. – Нежным, грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. – Мне очень жаль, что против воли послужила причиной этой сцены и нарушила начертанную тобою программу, но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине затеяна была эта сцена, и даю тебе слово, что она больше не повторится. Одно еще остается мне сказать – я должна опровергнуть возведенное на меня господином гофмаршалом обвинение, что я своими незначительными трудами вступила в художественный мир для того, чтобы прославиться… Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка не от страха за успех, но от смущения за мою отвагу; деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств – и все-таки должна была продолжать это делать!

Придворный священник во время этой тяжелой сцены, носившей характер инквизиторского допроса, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были спокойно сложены за спиною, но его широкая грудь высоко подымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с гуменцом на голове, мог убедить обоих мужчин, что он жестоко борется с собою, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них… При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где из-за парка виднелась узенькая полоска шоссе.

– Слух не обманул меня, – сказал он, входя опять в комнату, – герцогиня сейчас будет здесь.

– И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! – сказал гофмаршал. – Итак, идемте же к ней навстречу!

И он, приподнявшись, выпрямился во весь рост и, кряхтя, подошел к зеркалу, оправил галстук, надушил платок, обрызгал тонкими духами фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.

Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и старалась приладить крышку.

– Ну-с, ваше преподобие, – обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. – Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?

Глаза их встретились: насмешливо-удивленный взгляд Майнау и открытый, глубоко негодующий взгляд священника. Оба они метали искры.

– Я уступаю вам дорогу, – проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. – А обо мне не беспокойтесь, я как раз вовремя сойду вниз.

Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался со ступенек, потом, когда его черная одежда совсем исчезла из глаз, он вдруг обернулся и с огненным взглядом своих демонических глаз быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.

– К чему это? – спросила она, оставаясь неподвижно стоять на своем месте. – Уж не желаешь ли ты выразить мне твое великодушное прощение? Но я его не требую, потому что ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что своими занятиями не нарушила своих обязанностей ни как матери Лео, ни как хозяйки дома и dame d’honneur. Растения собирала я во время прогулок с Лео, причем вкратце объясняла ему начала ботаники. Рисовала и писала я ранним утром, когда никто не требовал моих услуг… Если же ты желаешь и требуешь, чтобы я отказалась от этих занятий, составляющих для меня отдых, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, во избежание неприятностей и скуки домашнего очага, без церемонии оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был, по крайней мере, отказывать жене во время своего отсутствия в нескольких часах отдыха, чтобы она могла, хотя на время, забыть все свои хлопоты и беспокойства… Как я уже прежде заявила, я подчиняюсь тебе и в этом пункте, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Я взяла на себя материнские обязанности и исполню их до конца; если бы не это, то я не пошла бы теперь навстречу герцогине, а вернулась бы в Рюдисдорф.

Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела со спокойным достоинством пройти мимо него, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она почти испугалась. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной, смертельной бледности на полном энергии и силы выразительном мужском лице.

37