Огненная дева - Страница 72

Он замолчал в надежде услышать хоть одно слово одобрения, но губы молодой женщины не шевельнулись – казалось, она окаменела от этих признаний.

– «Я был совершенно равнодушен к молодой девушке, которую едва заметил при первой встрече, – продолжал он взволнованным голосом. – Если бы я тогда заметил ее красоту и ум, я тотчас бы удалился. Я не хотел заковывать себя новыми цепями, я искал только кроткую женщину, которая могла бы быть представительницей моего дома, терпеливо бы ходила за больным брюзгливым дядей, руководила бы воспитанием моего сына и умела примениться к раз установленному порядку в доме; признаюсь, я был жестоким эгоистом… Во мне снова проснулась страсть к путешествиям, явилась жажда к всевозможным приключениям, в том числе и с хорошенькими, пикантными женщинами; казалось, я был поражен слепотою… Белая рюдисдорфская роза уже в первый день показала мне свои острые шипы, которых я испугался, неожиданно наткнувшись на непреодолимую гордость… Но она была также умна и далеко превосходила меня в благоразумии; она умела скрывать свою телесную красоту точно так же, как и свой возвышенный ум; ей не пришло на ум шевельнуть даже пальцем, чтобы расположить в свою пользу человека, который пренебрег другим человеком. Так и жил вдали от нее, хотя и под одной кровлей, равнодушный, насмешливый, и только по временам чувствовал на себе ее молниеносные взгляды. Я должен бы смеяться над шуткой Немезиды, когда бы мне не было так невыносимо горько!.. Не ужасно ли, Ульрика, – скажу я, – что человек, который в своем непростительном ослеплении мог сказать: «Любить ее я не могу», готов теперь преклонить перед твоей сестрой колени и просить прощения? Не смешно ли, что он вымаливает и добивается того, от чего сам с пренебрежением отказался?.. Она хочет покинуть мой дом и, исполненная справедливого негодования, совершенно не понимает меня. Другая, более опытная женщина давно бы угадала, что со мною делается, и, великодушно простив вероломного, избавила бы его от тягостного сознания своего полнейшего поражения; но она невозмутимо проходит мимо, не замечая, что именно попирает ногами, и мне ничего более не остается, как сказать ей прямо, что я буду глубоко страдать и душой и телом, если Юлиана покинет меня!»

Уже в начале своей исповеди он вдруг отошел к окну и во все время ни разу не взглянул на молодую женщину. Теперь он обернулся к ней.

Закрыв правою рукой глаза, она старалась опереться на ближайшее кресло; казалось, от изумления она готова была лишиться чувств.

– Велеть подавать карету? – спросил он, подходя ближе; его губы были бледны, он едва переводил дух. – Или, может быть, Юлиана слышала меня и сама решит…

Крепко сжала она руки и затем бессильно опустила их; неужели не обрушится на нее потолок при этом неожиданном обороте?

– Скажи только «да» или «нет», положи конец мучению! Ты останешься у меня, Юлиана?

– Да.

Это «да» едва слышно вылетело из ее уст, а между тем произвело магическое действие на Майнау. Молча взглянув на нее и как будто избавившись от смертельного страха, он заключил в объятия трепещущую молодую женщину, расстегнул на ней пальто, далеко отбросил его на пол и поцеловал ее в губы.

– Это наша помолвка, Юлиана. Я прошу твоей руки с глубокой, искренней любовью! – сказал он с серьезной торжественностью. – Теперь делай из меня что хочешь. У тебя будет достаточно времени убедиться, в состоянии ли ты когда-нибудь полюбить меня, которого ты в эту минуту прощаешь только по женскому великодушию… Если бы кто-нибудь полгода назад сказал мне, что я буду побежден женским характером?! Но, слава богу, я еще довольно молод, могу изменить свой жизненный путь и быть еще счастливым. Теперь, когда я обнимаю твой стан и ты не отталкиваешь меня ни взглядом, ни движением, ты моя. Лиана.

Он ввел ее в голубой будуар.

– Боже, какое волшебство! – воскликнул он, окинув взглядом атласные стены будуара и с восторгом остановив его на милом лице своей молодой жены. – Неужели в самом деле это та самая ненавистная комната, пропитанная одуряющим запахом жасминов, с мягкой мебелью, приют беспечной лени?

На столе горела только одна лампа под красным абажуром; розовый отблеск ее слабо отражался на атласных складках драпировки. Прежде Майнау видел эту комнату совершенно иною, почти при волшебном освещении. Лиана слышала от Лео, что комнаты «первой мамы» были всегда залиты целым морем огней. С сильно бьющимся сердцем сказала она себе, что это заря нового счастья, которая представляет ему все в таком светлом виде. Ей и самой казалось, что в темной нише окна даже чашечки азалий светятся магическим блеском и как будто шепчутся между собою. Они, которые она лелеяла среди всех своих мучений и борьбы, видят ее тихое счастье лучше, чем он, считавший себя нелюбимым.

– Еще один и последний вопрос относительно происшедшего, Лиана, – сказал он со страстной мольбой, прижимая к груди ее руки. – Ты знаешь, что было причиной моей жестокой, безумной несправедливости к тебе сегодня там, наверху; ты знаешь, что на самом деле я никогда не считал тебя виновною, иначе я не был бы теперь здесь!.. Ядовитое дыхание ненавистного черноризца не смело коснуться тебя – в этом я готов присягнуть, а между тем… Я не могу быть покоен, Лиана! Мне давит горло, когда я среди своего счастья вспоминаю ту загадочную минуту, как я увидел тебя с испуганным лицом, стоящую в полумраке, и услышал его голос, взывающий к дяде о молчании… Что привело тебя в необычный час в полутемную комнату?

И она, задыхаясь от волнения, стала передавать ему все ясно и отчетливо. Она описала ему, как, по намеку Лен, открыла подлог.